Ворон и ветвь - Арнаутова Дана "Твиллайт"

– Пока молчал, было лучше, – говорит он то ли мне, то ли буковой ветке над нашей головой. – Мальчик, мне больше нечему тебя учить. К целительству ты решительно не способен, а в некромагии не так много смыслю я. То, что хоть как-то лежало посередине, мы общими усилиями освоили…

Он замолкает, и я понимаю, что это не сон. И даже знаю, что он хочет сказать, только осознать не могу. Вот он – мой наставник и мучитель, а вот я – и между нами пустая шелестящая бездна с протянутыми золотыми нитями – солнце пробивается сквозь узор листьев бука над поляной… И этот шелест оглушает, я даже головой трясу, пытаясь сбросить его, вынырнуть из бесконечного сна.

– Восемь лет, – говорю наконец. – И договор… Как же…

– Восьмой год, – соглашается он. – И, разумеется, договор. Грель, я брал тебя в ученики, а не в рабство. Обучение продолжается.

– Как? – выдыхаю я. – Без тебя?

Он пожимает плечами, так и не поворачиваясь ко мне. Через несколько бесконечных минут снова размыкает губы:

– Кто сказал, что мне обязательно быть рядом? Обучение продолжается. Когда-нибудь я найду тебя, и придется показать, чему ты научился. Я дам тебе одно задание, последнее. И ты либо выполнишь его и получишь свободу, полную и окончательную, либо вернешься ко мне.

– Я могу уйти? – выдыхаю наконец. – Сейчас?

У меня в карманах ничего: ни монетки, ни куска хлеба, ни огнива с кресалом. Но это все неважно. Да я поползу через этот лес со связанными руками! Только бы уйти.

– Пирог или корка? Решай, мальчик.

Голос у него слишком серьезен для простой шутки, хоть и это ничего не значит. Он улыбается, убивая, и серьезен, когда шутит, – мне ли не знать. Я должен ответить, и это, наверное, важно? Я должен вспомнить эту сказку, понять, ответить правильно, но могу думать лишь о том, что у него на поясе нож, а я пойду через лес, изрытый кабаньими следами. Там, в убежище, кошелек с парой дюжин монет и отличный клинок-бастард, тетради с записями опытов и рецептами, личный, по страничке собранный за эти годы гримуар и амулеты… Библиотека и лаборатория! И память о восьми годах непонятно чего, что хотелось бы назвать учебой, да не выйдет. Впрочем, память – и захочешь – не останется там.

– Только так и можно уйти, – негромко отвечает он на очередной невысказанный мной вопрос. – Так нужно тебе мое благословение или обойдешься пирогом?

– Себе оставь и то и другое! – ощетиниваюсь я неожиданно для себя самого. – Это не сказка. Лучше…

Осекаюсь на полуслове, застрявшем в горле, отвожу взгляд. Нет уж, не буду просить. Обойдусь. Осенью в лесу с голоду не умрешь, а если найдется настолько дурной зверь, чтоб связаться со мной, тем хуже для него.

– Это не сказка, – глухо повторяю я, отчего-то глядя на листву через муть в глазах. – А я не третий сын… И ничего мне не нужно…

Он вздыхает, тяжело и громко – напоказ, конечно, – возводит к небу глаза. Отцепляет с пояса нож: полторы ладони превосходно прокованной стали, рукоятка из кости неведомого мне зверя, темный камень в навершии… Я снова беспомощно сглатываю сухой горький ком, когда он сует мне в руки теплые кожаные ножны и негромко смеется. Смеется! По-настоящему, искренне и так весело, что день вокруг вспыхивает ослепительным золотом, – я даже щурюсь от бликов на листве, когда ветви на буках колышутся, отвечая радости фэйри. Истинного фэйри – сколько бы человеческой крови ни текло под его бледной тонкой кожей, – настоящего Господина из холма.

– Все верно, мой Грель, – весело говорит он. – Будет нож – пирог добудешь сам. Из меня тоже вечно не выходил правильный принц. Не говоря уж о третьем сыне.

Он поворачивается и кладет мне на плечи невесомые горячие ладони. Или только кажется, что горячие? Не могу же я чувствовать их через кожу куртки… Лицо совсем близко, по нему гуляют тени от листвы, и мгновение мне кажется, что ничего прекрасней этого лица я в жизни не видел, а еще мгновение спустя дух захватывает от уродства. Зеленое сияние глаз: то болотная муть, то бархат волшебных лугов. Узкие длинные губы, бледная кожа, высокие скулы и выписанные кистью изломанные брови – заколдованный принц-лягушка, уродливый днем и прекрасный ночью. А сейчас, под пологом леса, мы словно стоим в сумерках, и красота мешается с уродством, и я никак не могу понять, почему он так странно смотрит.

– Все-таки считай это благословением, – усмехается он. – Тебе все равно, а мне, пожалуй, приятно. Не нравятся мне твои зрачки, мальчик, как бы сотрясения не было… Ладно, дождь еще долго не пойдет, отлежишься по дороге.

Меня трясет, глупо и позорно трясет от страха, облегчения, ненависти и тяжелого стыда за все это. Я свободен. Пусть не совсем, пусть договор связывает нас, но я сейчас уйду. Через этот золотой шуршащий лес, по бесконечной тропе, спрятанной под листьями, чтобы не увела прямо в глубокую синь неба, вслед за журавлиными стаями… Губы сохнут, я тону в трясине его взгляда, и кажется, что он сейчас то ли поцелует меня, то ли ударит…

– А знаешь, мой Грель, – говорит он стылым, ломким, как ледяная корочка на воде, голосом, – всегда есть третий путь. Не пирог и не благословение. Не убить и не умереть. Ты в любой момент мог снять ошейник, просто приняв его. Нельзя покорить того, кто и так покорен. Просто сдаться – это так легко. И ошейник бы упал… Многие сдавались.

Его руки жгут мне плечи, давят на них, пригибая к земле. И алая полоса на белом – след от моего удара, – я смотрю на нее, чтобы не видеть его глаз.

– Иди, – жутко и ласково улыбается он, толкая меня в плечи. – Пока отпускаю.

Я отшатываюсь от этого легонького толчка, едва удерживаясь на ногах, впечатываюсь спиной в ствол бука, так что дыхание выбивает. Боль трезвит, снимает наваждение. Моргаю, тру глаза, смахивая мутную пелену, а когда она стекает парой раскаленных капель, жгущих веки, на поляне никого нет, только лес растекается фальшивым золотом фэйри. Сожмешь в ладони – и вместо монет сухой лист рассыплется в труху.

И я падаю на колени, задыхаясь, беззвучно воя и слыша этот вой не ушами, а нутром, запрокидываю голову к небу, глотая кровь из прокушенной губы. А небо смотрит равнодушно, ему – небу – нет дела ни до меня, ни до журавлиных стай, ни до ветра, дующего в спину, холодного, как взгляд, как улыбка, как лезвие подаренного ножа, ножны от которого валяются рядом, пока я сжимаю длинный тяжелый клинок между ладонями…

– Эй, Грель!

Оклик – как удар; я вздрагиваю, пробуждаясь резко, до боли. Захлебываюсь холодным воздухом. Вот только что, во сне, было тепло, и стояла ранняя осень, так ярко и по-настоящему обволакивая теплом. Оказывается, я просто пригрелся у костра, что развел Виннар. Его плащ лежит поверх моего, и под двумя толстыми кожаными полотнищами почти жарко.

– Ты стонал во сне, – поясняет Виннар, переворачивая другой стороной к углям вертел с тушкой кролика. – Темные альвы на ухо шептали?

– Вроде того, – отзываюсь, глубоко вдыхая холод, дым костра и запах жарящегося мяса.

Да, альвы… Один альв, зато какой… Ну, вот я и досмотрел этот сон до конца, первый раз за все годы и мили пройденных дорог. Потому что потом не было ничего, кроме предсказанного Кереном и все-таки запоздало накрывшего меня сотрясения. И пути через лес в тумане головной боли да тошноты. И случайного купеческого обоза на тракте, где нашелся сердобольный приказчик, поверивший в историю о разбойниках… Все это уже было потом, за гранью бесконечно повторяющегося все эти годы сна. И откуда-то я знаю без тени сомнения, что больше этот сон ко мне не придет: он ушел, оставил меня, исчерпался, как вода в пересохшем колодце.

Я сажусь, кутаясь в оба плаща, с сожалением гляжу на тот, что придется отдать. Вот поем – и пора бы ехать… В паре шагов Уголек лениво щиплет листья с куста, время от времени поглядывая на лепешку, которую Виннар неосторожно оставил на дорожном мешке. Явно выжидает, пока северянин отвернется.

– Что, ворлок, земля за спиной горит?

Я пожимаю плечами, беру протянутый северянином прут с горячими кусками мяса. Кролик по-осеннему жирный, Виннар не пожалел соли и даже перцем присыпал, так что от запаха, а затем и вкуса можно захлебнуться слюной. С другой стороны костра стонет и ворочается под попонами Рори, Виннар кидает туда обеспокоенный взгляд, потом снова поворачивается ко мне, глядит вопросительно.